lalavel

Посмотрела фильм "Пикап. Съем без правил".
Зачем?!

(между прочим, большой специалистки по превращению лимонов в лимонад и вредных свиней в сочные бифштексы) была прекрасная запись:
- Ура! -- радовались красивенькие разноцветные буквы. -- Черный день настал!
Вот до сих пор не знаю лучшего отношения к ожидаемым неприятностям.

Однако не всякий оргазм сравнится по силе ощущений с горячей ванной, первой после сезонного отключения воды:)

Прощайте, бабы, танцы, пьянки -
В карманах кончился баблос.
Пришла пора идти в землянки
И грызть кору родных берёз.

Без соли, сахара и спичек
Я тихо сдохну возле пня -
Пусть больше Батьке в заграничье
Не будет стыдно за меня.
(с)rastaev

А где-то есть маленькая комната, и в ней сидят все они – мужчины и женщины, которым ты рассказывала свои истории. Про жаб и про ботинки, про поезда и про свадьбы, и про цветочки, и про смерти, и про кофе, конечно же. Жонглировала деталями, пудрила подробности, смешивала в пропорции правду и придумку – но в целом всегда одни и те же, одни и те же. Оттачивала жесты, придумывала интонации, и щурила глаза, и прикрывала губы пальчиком, и отводила прядку за ухо – случайным движением, придуманным сто лет тому назад, когда история еще была настоящим, и ты подумать не могла, что и об этом ты тоже однажды будешь рассказывать. В перерыве между кофе и кино, за чашкой шоколада, под красное вино, бутылку пива, рюмку самогона из абрикоса, трубку с табаком. Глядя прямо в переносицу, уставившись в стол между, смущенно уронив ресницы, прищурившись слегка и с вызовом, сведя брови, или приподняв левую, наморщив лоб, хотя под челкой все равно не видно – одни и те же, одни и те же. Запнувшись, чтобы подыскать слово, давным-давно лежащее в кармане; задрожав голосом, и оборвавшись на полуфразе, и спрятав пол-лица под ладонями; приспустив голос до полушепота, из-под которого, как бретелька лифчика, торчит неприлично искренность; подняв интонацию до пафоса, и смутившись, и спрятавшись за экспромтом, придуманным утром специально для этого пафоса, вместе с этим пафосом; добавив немного слезящейся дрожи; разбавив смешком, колючим, как ледышка – одним и тем же, одним и тем же.
Ты не умеешь рисовать, ты не знаешь, с какой стороны кнопка «пуск» даже у самых примитивных фотоаппаратов, но ты хочешь в вечность, ты хочешь в чужую память, и ты говоришь, и говоришь, и сплетаешь – хотя бы так, хотя бы словом, искренним словом, честным словом, придуманным словом. Одни и те же, одни и те же. И они сидят в маленькой комнате, мужчины и женщины, которые помнят твои истории – про жаб и про ботинки, про поезда и про свадьбы, и про цветочки, и про смерти, и про кофе, конечно же; которые видели твои жесты, и смотрели в твои глаза, и слышали твой голос, о, да, такой приятный голос. И смотрят недоуменно друг на друга, и переговариваются смущенно вполголоса, и оправляют волосы и костюмы, и ждут, когда же им можно будет выйти отсюда, здесь так душно и тесно, и, знаете, у меня, кажется, клаустрофобия. Они сидят и ждут, когда же ты откроешь двери и отпустишь их, а ты – вот незадача! – не можешь этого сделать. Потому что нету, нету нигде на свете даже самой маленькой комнаты, в которой нашлась бы ты сама.
Одна и та же, одна и та же.

Мне легко жить.
Я видела совершенство.
В далеком ноябре девяносто девятого застыла я, пораженная: без объявления войны, без предупреждения и предварительного звонка двинулись на меня, и покорили, и поразили в самое мое трепетное сердце ботинки гражданина Великобритании Йена Келли.
О боги, боги мои. Они сияли, как сто сорок солнц Маяковского, они намекали на строгих английских герцогинь и безупречных джентльменов в сюртуках, застегнутых на все пуговицы. И, возможно, сама королева Британская (сэнк ю, ёр меджести)увидев эти ботинки, пожаловала бы их обладателю рыцарское звание, а потом возрыдала бы и, не стерпев совершенства, отдала бы навсегда Ирландии независимость, а Индийским матронам - право снова сжигать себя на мужнином погребальном костре, потому что нельзя ведь больше жить по-старому, когда ты видел это совершенство.
Они намекали на другую жизнь, и на других мужчин (а в семнадцать лет, кои были у меня в ноябре девяносто девятого, другие мужчины были актуальны и желанны), которые где-то ждут и непременно дождутся; они обещали счастье в труде и честь до гроба, они звали и манили, они заключали в себе целый мир - ботинки Йена Келли.
И с тех пор, когда мне надо было обозначить что-то прекрасное, я говорила: "Это так же хорошо, как ботинки Йена Келли". Или, если идеал оставался недостижим: "Нет, это, конечно хорошо, но не ботинки Йена Келии".
А потом девяносто девятый как-то кончился, и нарисовался Другой мужчина.
О боги, боги мои. Он был элегантен, как британец. Он выбирал галстук придирчивее, чем другие - жену. Он проводил у зеркала упоительные часы и никогда не выходил на улицу, не подтвердив свое совершенство. И да, конечно, у него были ботинки. И пусть они не были британскими, и пусть он тратил на них чуть меньше времени, чем следовало для идеала - они были хороши и делали его еще прекраснее. И мы были счастливы втроем: Мужчина, я и его красота. До тех пор, пока он не спросил: "Скажи, мои ботинки лучше, чем у Йена Келли?"
И я заплакала, и сказала правду ("Я знаю правду, все прежние правды - прочь!") и плача, вышла вон. Потому что не были его ботинки идеалом, и не будили они спящее в мире совершенство, а были - просто ботинки. И опечалился мужчина, и снял свой галстук, и вытер им мужскую скупую слезу. И погасли сто сорок солнц заката вместе со всеми рассветами, которые мы видели с его седьмого этажа.
И женился тот мужчина на женщине, которая никогда на видела ни Йена Келли, ни его ботинок, и, возможно, даже не знает, где та Великобритания на глобусе.
Так ей и надо.

Какая разнообразная гамма чувств читается в глазах тех, кто утром 1 января выводит собаку на прогулку. Но самое главное, пожалуй - кроткое смирение. Воистину, наши звери делают нас лучше.

Когда я была романтичной девочкой тринадцати лет, я читала Ремарка. Особенно – «Жизнь взаймы», душераздирающую повесть любви безнадежной туберкулезницы и гонщика с атрофированным инстинктом самосохранения. Мне нравилось не только то, что в конце все умерли (это нормально для девочек тринадцати лет), но и то, как благородно герои отказывались от простых радостей жизни, требуя что-то свое, сиреневенькое в цветочек и непременно круглое. Помню, одна деталь меня сразила в свое время наповал: героиня, которой жить осталось от силы полгода, тратит свое немаленькое состояние на очень крутые платья. Дорогие, модные и очень непрактичные. И вместо того, чтобы их носить, развешивает в своей комнате (дешевый номер дешевого отеля). Чтобы ночами, просыпаясь от кошмаров, возвращаться к реальности, цепляясь за эти платья как за канаты.
Я, к счастью, не туберкулезница и Ремарк про меня (по объективным причинам) никогда не напишет. Но свои канаты есть и у меня. Когда жизнь совсем невыносима и мысль о том, что осталось немного, могла бы внушить скорее оптимизм, меня спасает кинематограф. Вот мои канаты:
«Восемь с половиной» Феллини
«Дурное воспитание» и «Поговори с ней» Альмадовора
«Восемь женщин», «Под песком» и «Ангел» Озона
«Натали» (кто? Кто режиссер? Опять забыла)
«Пустой дом» Ким Ки Дука
«Дневник его жены» Учителя
А у вас есть свои канаты?

Вот кого не понимаю, так это Степу Лиходеева. В один миг из мрачной похмельной Москвы перенестись на теплый ялтинский мол - и еще остаться недовольным. Там, дома, пропавший Берлиоз, определенно подсиживающий Римский, загадочные коты, хлещущие водку и закусывающие грибами, гражданин маг с невнятными угрозами, уволившаяся домработница, наконец. Здесь, я Ялте, теплый камень набережной, плещущее море, да еще и родная контора по первой просьбе высылает деньги и подтверждает личность. Вы бы в таких условиях рвались обратно?
Вот я и говорю - не по-ни-ма-ю. Воля ваша, а здесь Михаил Афанасьевич что-то перемудрил...

Бесподобная Тэффи в 1918 году писала в одном из фельетонов, что главной приметой новой жизни являются подсолнечниковые семечки. И спасу от них нет, уже заплеван шелухой Петербург, Москва, кажется, заплеван весь мир. Булгаков в 1921 прямо писал, что никакой новой жизни и никакого нового мира не случится до тех пор, пока не уберут с улиц и из жизни эту пакость.
Пакость не убрали, с прекрасным новым миром тоже как-то не сложилось. Впрочем, я не об этом.
Кажется, классики назначили семечки своего рода символом "нового мира". В общем, не прогадали: и мир, и символ получились того... Не получились, в общем. А я все думала: а что бы могло стать символом того, предвоенного, предреволюционного мира? Хрупкого, избыточного, в чем-то бессмысленного, но такого притягательного, особенного отсюда, из реальности победивших семечек? Гимназистки румяные? Господа, которые пока не в Париже? Лампы, с которых еще не сорван абажур? Все не то, все не ложится...
А вчера нашла. У той же Тэффи читаем: "У меня, говорит, не душа, а засахаренная фиалка". Вот оно! Засахаренная фиалка. Честно говоря, понятия не имею, что за зверь такой. Даже вообразить толком не могу. Наверное, что-то сладкое (раз засахаренное), наверное, красивое (фиалка все-таки), нежное. А главное - абсолютно бесполезное. Бессмысленное. Засахаренная фиалка не будет загораживать дырку на обоях - во-первых, она маленькая, а, во-вторых, на обоях потом еще и пятно останется. Засахаренную фиалку не используешь как украшение - только опозоришься. Наконец, засахаренная фиалка не проканает даже за угощение для вредной тетушки, неожиданно приползшей в гости - слишком маленькая. Засахаренная фиалка - прекрасна сама по себе, она идеальна, полноценна и самодостаточна. Жаль только, что совершенно нежизнеспособна:(